Летнее эссе: телепорт в Грецию, звездный всадник и судьба фикуса

Самыми тоскливыми днями всегда были пятницы с их теплыми летними вечерами, когда солнце все еще грустит на голубом небе, а от асфальта парит жаром.

Я выхожу из офиса: юбка предательски прилипает к ногам, вдыхаю раскаленный московский жар, веранды заполнены красивыми молодыми парами — они оживленно болтают, пьют апероль. Мамы с колясками обсуждают планы на будущее, на бульварах — сплошь собачники и дети, а иногда и собачники с детьми. Такая жара, что чувствуешь себя в Афинах. Я закрываю глаза и будто стою в центре Монастираки — одной из самых оживленных площадей города. Если не вслушиваться в речь вокруг, можно представить, что все говорят на греческом. Калиспера! Эла! Ти канис? Паме! Но тебя все равно меня охватывает тоска. Греция теперь для меня как мираж.

Мне снится сон, что я на окраинах Афин: захожу в типичный балканский магазинчик (катастима), где продается пленка для фотоаппарата, винтаж, спрайт, чипсы, прохожу мимо модного бара — город за 10 лет сильно изменился. И только потом понимаю: почему не поехать в Акрополь? Но через час вылет. Интересно, куда? То ли сон, то ли привиделось от липкой московской жары.

Спускаюсь к Чистым прудам, прохожу салон, в котором обычно делаю маникюр, беру в кафе холодный эспрессо-тоник и притворяюсь, будто на сегодняшний вечер у меня много планов. Несмотря на шесть часов, жара душит, рука быстро становится влажной от пластикового стакана со льдом, вода стекает на запястье, капает на одежду и тут же высыхает. Но зубы приятно сводит от холода. Хочется укрыться от духоты под кондиционером в ближайшем магазине, я выбираю книжный. Полки заявлены классической литературой, новинками российской и зарубежной прозы, стихами Лимонова.

Я вспоминаю, как в детстве мама собирала меня в лагерь. Как я писала список вещей, которые должна не забыть взять: спортивный костюм, купальник, шапочка, очки, крем от загара, кроссовки, книга. Как мы ездили с ней на рынок покупать мне самые модные вещи, как вместе собирали чемодан, как она везла меня на вокзал, а потом я скучала по ней в лагере, и как не хотелось возвращаться потом домой. 

Известно, что любые путешествия меняют человека, позволяют ему по-новому посмотреть на мир. Первые эмоции после возвращения домой всегда были для меня особенными: я могла заметить вещи, которые не замечала раньше. Неужели это дерево всегда здесь росло? У нас на кухне новые занавески? А этот столб? Никогда раньше не придавала ему столько значения. Узоры на чайном сервизе выглядят иначе. Мама, мы что, купили новую полку в ванной? У бабушки новый халат?

Вернемся к прохладе книжного магазина. Ничего не покупаю — для меня это уже маленькая победа. Ведь бездумная трата денег — то, что я люблю практически больше всего на свете. Захожу в метро, в нос сразу бросается такой родной с детства запах метрополитена, беру на станции пауэрбанк — мой телефон всегда разряжен — и еду по прямой до Фрунзенской. 

Набережная летом — особенное место. От Университета до Воробьевых гор тянется бесконечная полоса людей: они катаются на роликах, велосипедах, обгоняют друг друга. Сзади меня главное здание МГУ. Я проучилась здесь 9 лет. Еще месяц, и гуляющих на набережной сменит толпа красиво одетых студентов с учебниками, планшетами и вечными разговорами о сессии. У меня тоже так было. 

Но больше всего мне хочется к маме на дачу — в этот прекрасный и немного безумный сад, на котором она слегла помешалась. Я мечтаю о тосте с земляничным вареньем и катании на велосипеде — в Москве это, вроде бы, тоже возможно, но не так поэтично. За невозможностью приехать к маме и копаться в грядках рязанского чернозема устраиваю собственный сад у себя дома, но из этого мало что выходит.

На кухне раздался громкий хлопок — упал и раскололся на части горшок с гиппеаструмом (род семейства амариллисовых, происходит от греческого ἱππεύς — всадник и ἄστρον — звезда). В этом слове мне всегда хочется вставить экстра-р между е и, а. Стол, ковер и весь пол усыпаны землей, песком, керамзитом, углем и мхом. Сбоку от дивана лежит крупный осколок, справа от стола — два помельче, а расколотое блюдце, теперь больше напоминающее античный артефакт, завершает композицию на столе. Звездного всадника из моего гиппеаструма не вышло — он уже несколько лет не цвел.

Неспеша встаю с кровати, накрывает необъяснимая волна злости — в эти моменты я напоминаю себе свою дешевенькую кофемашину, которая в конце процесса приготовления то ли эспрессо, то ли американо выпускает сгусток пара, о который я в силу своей забывчивости постоянно обжигаюсь. Кстати, я не чистила ее несколько лет. Возможно, это ее способ сообщить о своей скорой смерти. С техникой и растениями у меня явно не заладилось — кажется, в моем доме их преследует дух смерти.

Не то что я хочу сделать из своей квартиры Гефсиманский сад, но определенное сходство между ними все же есть: не поддаться сонному искушению здесь может только божественная сущность. Я себя, конечно, к таким не отношу, да и кто в здравом уме будет претендовать на роль современного Христа или Христоссы (?). Поэтому при любом удобном случае я засыпаю в своем панельном евангельском садике, как Петр, не способный бодрствовать и одного часа. И не минует меня чаша сия.

Выхожу из комнаты и думаю о том, что гиппеаструм, или в моем варианте — гиперастурм, давно следовало пересадить. Хотя мне хочется со всем этим покончить: собрать все свои цветы и вынести их в мусорный бак около ЖК. Не в подъезд, чтобы они радовали соседей-идиотов, из-за которых я в первый же день вышла из домового чата; не отдать бесплатно на Авито, написав в объявлении что-то вроде «перестала увлекаться растениеводством». Я хочу собрать все — от огромного, пышущего здоровьем фикуса эластики до моей маленькой бедной загнивающей маранты — и свалить это в помойку, а потом вычистить квартиру до белизны и избавиться от вечной земли, дренажа и пролитой на пол и мебель воды. Правда, они еще долго будут напоминать мне об импульсивности этого поступка, ведь в нашем ЖК очень редко вывозят мусор. И велика вероятность, что цветы достанутся хозяевам и похуже меня. Нам придется подружиться.

Не так я представляла себе райский сад в панельке на окраине города — я же не оливковые рощи или виноградники выращиваю. Хотя моя мама и виноградники выращивает — кажется, метафору Вольтера о возделывании сада она считала слишком прямолинейно. Как оказалось, даже самый стойкий солдатик Sansevieria (многие знают его под кодовым названием «Щучий хвост») требует порции внимания. Что уж говорить об эхевериях (стоило не связываться с ними хотя бы из-за одного названия), которые, только переступив порог моей квартиры, становятся похожими на скрюченные, лишенные влаги частички кожи. Хотя когда вбиваешь в гугл «Самые простые растения в уходе», эхеверия обычно выпадает первой. Такая железная леди. Очередной пустой горшок после очередной железной леди очередной раз напоминает о моей неспособности выращивать эхеверии.

Кстати, в слове «эхеверия» мне очень хочется вставить экстра-й между э и х. Интересно, это лингвистический или психологический вопрос? А что бы на это сказал дядюшка Фрейд?

Но вернемся к эхевериям без экстра-й. Плохая энергетика? Не мой цветок? Не то окно? Допустим. На обратной стороне листьев моей огромной монстеры (очередное вечнозеленое неприхотливое растение, которое нормально живет в домашних условиях) снова появились желтые пятна. Будь монстера человеком, я бы подумала, что пятна похожи на трупные, хотя трупные пятна появляются после наступления смерти, а монстера пока еще жива. Ее смерти точно не переживу я.

Купить искусственные цветы? С таким же успехом можно заняться таксидермией и расставить чучела животных по всей квартире — в отличие от собак с ними хотя бы гулять не надо.

А мертвыми растениями дополнить ванную комнату, книжные полки, прикроватные тумбы? Но разве жизнь не распадается на такие же осколки, как мой горшок из-под гиппеаструма или на такие же безжизненные кусочки, как листья эхеверии? Разве не приходится каждый раз реанимировать последствия собственных действий, необдуманных поступков, глупых сообщений, идиотских признаний или того хуже — бедствий и катастроф?